Названия не обманывают. Как точно укладывает в единый ряд Леонтьев: «И шелест бесподобных рощ, и свирельки, и цветы полевые, и свидания с оптинскими старцами». Бритый страдальчески морщится. Бакинец Юра, сапер-прапорщик в отставке, окружающим ритмом недоволен. Солнце случается так редко, что уже и противопоказано этим местам. Сортир с узорной надписью «общий туалет» — во дворе. Один из мелких чинов солидно добавляет: «Вельдеманово — это Перевозский район, а Григорово совсем нет — Большемурашкинский». Жить ему остается три месяца. Возможно, я в чем-то не прав, но здесь тоже знают, как убивают, и также нелегок здесь нрав». Это в романе, а дома сиделка-жена Рая, именуемая в письмах «растущая пролетарка», «партийная дочурка», «Райком». Церкви мягких ампирных обводов — те же, которые побудили Гоголя не Леонтьева! Вечером — пир на палубе под классического «Бочкарева» на зависть соотечественникам, на диво иноземцам. Триумфальные арки шлюзов с гербами, знаменами, лафетами и прочей царственной лепниной — хочешь не хочешь, высятся символами. За толщей лет, лживых мемуаров, предвзятых в обе стороны исследований не разглядеть нравственной личности, поиски которой — занятие сколь нескончаемое, столь и бессмысленное. Жутковато, что того и вожделеет нечто внутри, о том вкрадчивый мотив из заповедных недр души, той самой, неукороченной, уходящей в никуда.
И еще — наглость: попытка взять на себя больше, чем человеку дано. Стоит раз и навсегда понять, что жизнь умнее и сильнее тебя. Ты только можешь в силу. лье стало возможным. Оппозиционные партии единогласно осу дили применение силы в Панкисском уще лье. «Безусловно, насилие в отношении поли.
Победы в России — больше на фронтонах арок. Он достает из-под рясы баночку соленых грибов, важно говорит: «Лучшее послушание — грибы собирать» и снова прячет. Достопримечательность Черняховска-Инстербурга — местный электрик по имени Рыцарь Гена. А фотографировать не будете? Постные лики мирян, живые гримасы чернецов — хорошо хоть одежда разная. Внезапно, указывая на кресты, она делает слишком резкое движение, выбиваются светло-русые волосы, видны глаза неправдоподобной величины, глубины, тайны, куда Светлояру.
Ферапонтов стоит на холме меж двух озер. Диалог купцов из костромской пьесы Островского «Бесприданница» звучит свежо. Пожилой турист из Нью-Джерси подходит узнать, что это терзают с таким урчанием. По дороге кинокритик, пугая прохожих, декламирует забытое — звучит, словно перевод с английского: «В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора. Над лестницей — афиши, где Мостославский молод и кудряв. Женщина в лимонном шарфе заводит опять о темпоритме, машет рукой и, зная закон — из пустой бутылки можно выжать десять капель, — опрокидывает «Арину Родионовну», прижимая горлышко к синим губам. Театр кукол в кирхе Святой Луизы. Не черкесские ли изделия из Нижне-Имеретинской бухты? Хохочет, а отец Кирилл мелко крестится и говорит с укоризной: «Феврония, дева Феврония, зачем же вы так, ведь заслуженный деятель искусств, мне говорили». Пылинки сняты повсюду — с нот «Аскольдовой могилы» и «Гуселек» на рояле в гостиной, с процеженного книжного набора Тургенев, «Тарас Бульба», «Спартак» у кровати, с сусальных отношений с братом хотя, по свидетельству Анны Ильиничны, Саша отзывался о Володе: «Несомненно, человек очень способный, но мы с ним не сходимся». Откуда смотреть. Извечный бардак выручал его в своем XVII веке: непонятно было — то ли это супостат, то ли руководство на временном отдыхе. Жиздра — плеск волны, звон стакана, гитарный аккорд, беглое приветствие жизни, как поутру с родными. Мифотворчество как способ выживания — вызывает уважение. Приходят двое в сером с флажками в петлицах, спрашивают, как выглядит хозяин рюкзака, тетка пригоршней обозначает у лица конус, получается похоже.
На Севере все сдержанно и приглушенно. При этом он способен принести метадоновый кайф только когда принимается человеком на постоянной основе. А в том музее хорошая коллекция часов, утюгов, граммофонов, колокольчиков. Тело содрогается, под живот сползают трусы, сестра поправляет их не глядя. По всей школе — изображения самого именитого из дягилевских возлюбленных. На Свири монастырь Александра Свирского потеснил психбольницу. Гауптвахта и пожарная каланча в виде античных храмов — напротив торговых рядов: насмешливый привет из начала XIX века, от молодого, бесшабашно запойного губернского архитектора Петра Фурсова.
Косолапое ревю. Поют по-итальянски, а память подсказывает русский текст, все ведь перекладывалось на родной, от оперы до похабели: «Никто не знает, где живет Марина, она живет в тропическом лесу…». Не в имени ли родного города истоки верещагинской некрофилии? Охрана уходит, скоро возвращается, важная, по-балетному медленно приволакивая ноги. Трое цепенеют, он поворачивается и уходит в тупик, дворами к Чкаловской лестнице. Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны…». В дягилевской гимназии заметнее всего Николай Зарубин.
Вяло делает ручкой и говорит: «Прощай! Размах и непохожесть. Таким скит, похожий на обкомовский дачный поселок, был и в году, когда в Оптиной поселился Леонтьев. Особо выделен заповедник «родина В. Макарьев перенес это, как пережил взятие монастыря разинским атаманом Осиповым, наводнения, удары молний попытку упразднения и сноса — за полвека до большевиков, а при них — детский дом, госпиталь, зооветеринарный техникум. Слышен женский плач, за ним детский. От пристани, где на полдня пришвартовался «Александр Радищев» на чем еще идти из Петербурга в Москву через озера, реки и каналы Русского Севера? Вот как перед тобой стою, хочешь верь, хочешь нет». А сколько еще впереди! Не для меня-я-я-я!!! Сельские дороги Восточной Пруссии — будто аллеи: тополя, клены, платаны. С острова деться некуда, бегают, как овцы, кругом. Наведем волну прямо на Ленина. Но есть на любой вкус.
Если корни — в названии города, то это совсем по-русски: слово как дело. Церковные власти явно одолевают, за ними признанная правда, они строги и напористы, парни в рясах проворно бросаются на туристок в джинсах, как некогда милиционеры на стиляг. Дальняя непрестижная «Фанера», вокруг фанерно-мебельного комбината, вовсе не видна с теплохода. Дочка нервно подтягивает сапоги, мама говорит:. К счастью, сокрушительный разум корректирует красота — неведомая, неисчислимая, непостижимая сила, которая побуждает не строить жизнь, а жить. Он любил рассказывать легенду о своем происхождении от Петра Великого, он был танк той же породы. Теперь в длинном одноэтажном здании с белым окаймлением окон по темно-розовым стенам — гимназия с гуманитарным уклоном, настолько явственным, что алгебра и тригонометрия наверняка в загоне. Тот был еще хуже: на колонне бюст царя Михаила, под колонной — Сусанин на коленях.
Опухшие киношники сходят по трапу, хмуро косясь налево: до ухи еще экскурсия по монастырю. Не «Сталь» во всех видах, не «Овод» на стенде рядом с буденновкой и шашкой, а Пруст в шкафу. Это мегаломан Петр заложил палладианскую эстетику фараонского размаха среди плоских деревень на плоской воде. Торжествуют жанры иконы и заклинания. Где-то в Нальчике земля родит — оттуда помидоры в сопровождении двух молодцов, которые прихлопывают, машут безменами и вдруг страшно кричат: «А вот помидор грунтовый кабардинский берем! Чисто, ухоженно, зажиточно. Что пропустили союзники, довершили переселенцы — отправленные сюда взамен изгнанных немцев российские и белорусские колхозники, их дети и внуки.
Сретенский собор поставлен высоко и заметно, как везде и всегда умели ставить храмы, но билетерша у дверей, таблицы и графики, берестяные поделки умельцев вконец путают чужеземца, даже кое-чего насмотревшегося за неделю плавания. О ветре говорят потом, сначала важно врут: «Воздушное судно заправляется». В полузаброшенном Горицком монастыре из такого барака выскакивают двое, обоим под сорок, к полудню уже приняли, мало. Над Егошихой — трамплин, прыжки бесстрашно совершаются в долину реки смерти, а там шпана. Косолапое ревю. У самого моря в Южной Озерейке — павильон без названия из бледных сварных листов.
Это судьба». Адрес — Сибирская, дом 33, угол "Пушкина, бывшей Большой Ямской. Проще с Востоком. Диаграммы животноводческих успехов. Сейчас тут женская обитель, и монахиням дано послушание вести экскурсию для фестивальных гостей.
Зато здесь театр, какого нет нигде, — огромный, отдельно стоящий, чтобы обойти и оцепенеть от мраморных гармонистов под коринфской колоннадой. Проход заполняется пассажирами. На Сибирской — и длинный низкий дом, в котором провел юные годы Дягилев, и губернаторский особняк желтоватого ампира, каков обычно ампир в России, и Благородное собрание с плебейски приземистыми колоннами, ныне клуб УВД, и в глубине парка Театр оперы и балета, где к пермским морозам бергамаск Доницетти подгадал «Дона Паскуале» Пермь-Бергамо или, еще лучше, Пермь-Парма: насторожись, краевед , и среди многоэтажек новенький Пушкин с нашлепкой снега на цилиндре. Здешние места не требуют превосходных эпитетов, они именно хороши, соразмерны, правильны. На фоне совершенно нерусского-прибалтийского, северогерманского — пейзажа набор имен, усугубленный Малиновкой, отдает опереттой. В двери заглядывают иностранцы с «Радищева» и растерянно отступают: куда попали? Внутри — росписи Дионисия. Охрана бережно выводит блондина в тамбур, брюнет, качаясь, идет следом, наставительно продолжая: «Много таких героев в России было. Передавая бутылку, женщина продолжает разговор: «Это разве цыгане? Наутро, уже как знакомый, закидывает вопросами: о религиозном ренессансе, качестве водки, особенно о причинах перекошенности домов. Шаловливые макаки. Мужики хоть пиво пьют, а женщины? Сейчас тут женская обитель, и монахиням дано послушание вести экскурсию для фестивальных гостей. Вы знали, что сто лет назад были утюги-автоматы?!
Постепенно багровеет все лицо, потом шея, плечи. Несообразная ни с чем вокруг, взмывает бешеная аввакумовско-никоновская страсть — давно забытая здесь, лишняя, чужеродная. Охрана уходит, скоро возвращается, важная, по-балетному медленно приволакивая ноги. И кто бы мог подумать, мама, что он сделает так подло и нечестно! За Которослью рядом с живым шумным лакокрасочным комбинатом — забытая мертвая громада храма Иоанна Предтечи, темно-красного кирпича с зелеными изразцовыми поясами.
Остается, повинуясь категорическому императиву, нанизывать множащиеся антиномии. Мужики хоть пиво пьют, а женщины? Да и как сориентировать кровать по сторонам света: по компасу? Так время помещает тебя без спросу в эпос. Парень поворачивается к собравшимся, веско говорит: «Все, геологическая смерть». В центре города в бывшей духовной семинарии — ракетное училище: горние выси остаются под контролем. Сестра колет адреналин в вену, прикладывает к груди фонендоскоп. На Свири монастырь Александра Свирского потеснил психбольницу. Второй кивает: «Даже двух мнений быть не может. А фотографировать не будете? История города Бузулук Оренбургская область. Актер с популярным лицом в центре кружка рассказывает: «В Тюмени аншлаг! При чем тут морковка?!
Угадывается красота Николы Надеина. Озеро вправду прекрасно — длинное, зеленое, в кизиловых деревьях и бордовых кустах осенней скумпии по высоким берегам. К северу — озеро Светлояр, куда опустился Китеж. Понятно, по специальности. Крупные хмурые женщины долго смотрят в паспорт и в лицо. Тот бросается к фирменному магазину, поскальзывается и с размаху падает на четвереньки в лужу. То, чем прославлен главный из них, вскормлено этой почвой. И когда на заводе винтик спортится или, скажем, у нас земля сушится, поднимает он свою голову и идет на завод, винтик клепает, а к полям сухим гонит облако. Извечный бардак выручал его в своем XVII веке: непонятно было — то ли это супостат, то ли руководство на временном отдыхе. Женщина в лимонном шарфе заводит опять о темпоритме, машет рукой и, зная закон — из пустой бутылки можно выжать десять капель, — опрокидывает «Арину Родионовну», прижимая горлышко к синим губам. Галдит кино, пропуская в паузы вагонный говор: «Очень тут культурно… Между первой и второй, как говорится… А что, там нормальное снабжение… Ну значит, за все как оно есть хорошее…» Тетка в берете поглядывает на свисающую зеленую шлейку рюкзака и произносит громким шепотом: «А чего он сюда поставил, а сам туда ушел? Под общий хохот поднимает грязные ладони и кричит: «Мацеста! Вот мамино бежевое пальто, вот дочкина желтая шубка, а теткино где?
лье стало возможным. Оппозиционные партии единогласно осу дили применение силы в Панкисском уще лье. «Безусловно, насилие в отношении поли. Мет, метамфа Витебск Абай mmkhv.ruks/forum/?PAGE_NAME=profile_view&UID= Хихон Пробы Мяу-мяу Караганда Умм-эль.
По-прежнему полуанонимный вход, сиротский вестибюль с прилавком, филенка на беленых стенах, фужеры в серванте, смывной бачок с леской-нулевкой. В гостевой книге — партийное начальство, Андре Жид, труппа лилипутов. Продавщицы по уши в Достоевском раздумье, не до клиента с его килограммом ерунды. Больше того, люди, строящие жизнь, вызывают недоверие: за ними кроется неуверенность и неправда. Хохочет, а отец Кирилл мелко крестится и говорит с укоризной: «Феврония, дева Феврония, зачем же вы так, ведь заслуженный деятель искусств, мне говорили».
При этом уши московских сочинителей-интеллигентов торчат отовсюду: из-за чуждой «лучевой волны» литературного «холопа», рафинированного остроумия «по проволоке иногда кричит» — видна работа, хоть с небрежностями, но основательная и целенаправленная. Здесь, на Комсомольском проспекте, в мороз — негр из фанеры, другой бы не выдержал. Современный человек оснащен разнообразно и мощно, но в сути своей уязвим и слаб, ничуть не прибавив по ходу истории эмоционально, душевно, интеллектуально. К северу — озеро Светлояр, куда опустился Китеж. Ради одного этого маленького собора стоит отправляться в пуп. В двери заглядывают иностранцы с «Радищева» и растерянно отступают: куда попали? Юноша заботливо спрашивает: «А почему вы не в пальто?
Сагареджо бесплатные пробы Амфетамин, амф В салоне и на палубе накрыты столы, поют попеременно казаки и цыгане, легко и властно командует режиссер-лауреат, рядом — кудрявый губернатор в джинсах. Местные знакомые решительно проводят по улице Ленина мимо: «Сейчас вернемся, надо ж подготовиться». Рыбу есть не хочет и, отворачиваясь, закатывает глаза. Отец Кирилл пьет в четыре приема: подняв расписной деревянный стакан, озирается, хотя начальница вдохновенно багровеет рядом, прикрывает папкой крест, опрокидывает и, выдыхая, прижимает клеенку к губам. Местные резчики подправили облик Христа по своим идолам, создав редкой силы образ Спасителя с плоским скуластым лицом и широко расставленными раскосыми глазами.
Официантка спрашивает, нет ли мобильного телефона, — тут один утонул, нужно вызвать «скорую». Мужчины вяло кивают, и она с силой повторяет: «Две скрипки пиццикато! То, чем прославлен главный из них, вскормлено этой почвой. Он даже не идет, а скачет, порывается бежать. А то средствие — невидимое, прозывается лучевой волной, незаметною. Макарьев перенес это, как пережил взятие монастыря разинским атаманом Осиповым, наводнения, удары молний попытку упразднения и сноса — за полвека до большевиков, а при них — детский дом, госпиталь, зооветеринарный техникум. В другом государстве в другую эпоху магазин так и остался «лощенковским», а говорят, нет у народа исторической памяти. Еще про Инессу Арманд, с которой проще: можно доверительно признаться, что было, было то чувство, превышающее нормы партийного братства, но исключительно целомудренное, и, боже упаси, никаких детей. Я отношусь к первым. Сыроватый воздух плотен и ощутим на вкус. На деловой Рождественской-здание пароходства работы Шехтеля, солиднее и строже его московских особняков, а за Речным вокзалом — церковь, построенная Строгановыми, высокая и легкая.
Иллюзионист делает пасс, стихают часы, смолкает музыка, приостанавливается время. Ничто чуждое никогда не приживается и не дает плодов. Вот оно где происходит — то, что обещано большим плакатом в вестибюле ульяновской гостиницы «Венец»: «Централизованное пылеудаление»! У отца Кирилла ухоженная борода, изящный наперсный крест. Родной город все же непременно говорит нечто о человеке, даже о таком недоступном. Там в м заболел и умер без гроша, роскошно похороненный на деньги Коко Шанель.
Раньше она была Карла Маркса, почему-то из всех новых-старых героев пострадал один Маркс. Серый бетон громоздится в городе, что режет глаз лишь на улицах с сохранившейся брусчаткой. Он достает из-под рясы баночку соленых грибов, важно говорит: «Лучшее послушание — грибы собирать» и снова прячет. Десант с Московского кинофестиваля, отгуляв в Нижнем Новгороде — завтрак в «Колизее», Кремль, встреча с земством, домик Каширина, — с вечера держит курс на Макарьевский монастырь. А километрах в двадцати оттуда, ближе к речке Пьяне, в Вельдеманове родился патриарх Никон. Оппозиционные партии единогласно осу дили применение силы в Панкисском уще лье. Ферапонтов поэтичен и беззащитен, добродушен даже стерегущий его сержант, не лает дворняга с проблеском колли. Сибирская проходит сквозь центр по бывшему каторжному этапу от Камы до Сибирской заставы. Пикник благостно движется к сумеркам, беспокоят лишь летучие клещи, с ноготь, серые, с зеленоватым отливом — нарядные, как все здесь. Клир воодушевлен, но она вдруг отказывается. Лучше всего храм выглядит с улицы Нахимсона, бывш. Человечество умудрилось устроить встречу тысячелетия дважды. Сгущение безлюдной промышленности — неправдоподобное. Молодой толстяк в очках и рясе командует: «Не задерживайтесь на требах, не задерживайтесь, у нас сегодня еще одно святое место на маршруте! Мерцают глазки.
Под ним хорошо сидеть, вы можете спросить кого угодно, никто не скажет, что напился у Мостославского, выпил и покушал — это да». Уже в наши дни вдоль Онежского озера вытянулась гранитная набережная, которая была бы впору, может, Чикаго. Важно, что все происходит почти без твоего участия. Иван Сусанин на Молочной горе над Волгой, напротив, обтекаем так, что выглядит продолжением круглого постамента. Абсолютно не укладывается». Джон Григорьевич в вязаной жилетке ведет от коллекции к коллекции. Мемориальный ансамбль обозначает место затопления каждого эсминца и транспортника, указывая направление и дистанцию в метрах. Камешник — берег весь в камнях. Не для меня-я-я-я!!! Розанов дает ответ: «Он ужасно неталантливо родился» — и ищет Леонтьеву место в Элладе, Византии, в екатерининской эпохе. Отец Кирилл пьет в четыре приема: подняв расписной деревянный стакан, озирается, хотя начальница вдохновенно багровеет рядом, прикрывает папкой крест, опрокидывает и, выдыхая, прижимает клеенку к губам. Если уж подводить итоги столетия, главным представляется не событие, не факт и не дата, а длящееся отторжение от какой бы то ни было единой доктрины, общей идеологии, маршировки строем. Ради одного этого маленького собора стоит отправляться в пуп.
До меня одни кофточки и платки были, я со своей темой пришел, с шахматами, четырнадцать моделей, рыцари всякие, Наполеон, но круче всего — русские с татарами, и недорого». Путь из Калуги в Козельск — движение из александровской России в допетровскую Русь. Бакинец Юра, сапер-прапорщик в отставке, окружающим ритмом недоволен. Причудливая выборочная память строит зимний Ярославль. Но много подлинного своего, не только умозрительного, но и того, что можно потрогать, увидеть, восхититься. Контекст поменялся, обновились коды. Очарование Рождественской пробивается сквозь разруху. Новороссийск опоясывают монументы гибели. И сам Джон Григорьевич человек примечательный». Тот, веселый и расслабленный, усмехается, но подписывает монастырские потребы. На этом — нигде. Из утлой деревеньки, некогда богатого села, одно время даже города, тянется поглазеть народ. Аллегория мира ненатужна, как поется в красивой песне — «земля и небо вспыхивают вдруг». Вот скатерть-самобранка русской культуры — Пушкин.
Банку пива можно поставить на серый с разводами столик. В то время ярмарка уже переместилась в Нижний — после пожара года, уничтожившего ряды и павильоны здесь, у Макарьева, при впадении Керженца в Волгу, — но название оставили прежним. Отсюда же жалобный протест против живой плоти: Откормленный мужик в идиотском цилиндре и женщина извивались в похабных лозах, прилипнув друг к другу». Во главе игуменья, молодой отец Кирилл, церковные чины помельче, из киношных — питерский сценарист, с храпом засыпающий после тоста. Как же незамедлительна готовность сослаться на события глобального масштаба: революцию, контрреволюцию, войну, происки. Содержание вступает в противоречие с формой и пока проигрывает. Приезжает машина реанимации. Восхождение по лезвию самурайских мечей.
Мы вон оттуда». Рядом возведенный в е музей позднесталинского сочинского стиля. Ради одного этого маленького собора стоит отправляться в пуп. Джон Григорьевич в вязаной жилетке ведет от коллекции к коллекции. С острова деться некуда, бегают, как овцы, кругом. В дягилевской гимназии заметнее всего Николай Зарубин. Возле горьковской ночлежки они пьют из горла без закуски местную водку «Арина Родионовна рекомендует». Страницы томиков с названием «В поисках за утраченным временем» и предисловием Луначарского усеяны карандашными пометками. На современников производили ошеломляющее впечатление успехи дягилевской антрепризы со Стравинским, Прокофьевым, Павловой, Нижинским, Шаляпиным, Карсавиной, Бакстом, Рерихом, звезд не перечесть. Крошечный Ленин в курортном Кранце.]
Молодая кондукторша подмигивает, кивает на заднюю площадку и громким шепотом говорит: «Уже третий сегодня». Плетение мифологической ауры увлекательно и неостановимо. Холмы с откосами из белого с багровыми разводами мергеля создают выразительный фон. Если выйти, с высокого еще берега видна широченная Кама, за ней — Верхняя Курья, далеко слева скрыт за излучиной Закамск, по здешней мифологии — потустороннее место, вот и не видать. Ферапонтов поэтичен и беззащитен, добродушен даже стерегущий его сержант, не лает дворняга с проблеском колли. До меня одни кофточки и платки были, я со своей темой пришел, с шахматами, четырнадцать моделей, рыцари всякие, Наполеон, но круче всего — русские с татарами, и недорого». Ничего не видно впереди и слева. В полдень начинается снег, и торт становится сливочным.